И горделив… а потому любим;
       И многих женщин был он недостоин,
       Обманутых и позабытых им.
       Он весел был, но весел безотрадно;
       Над чудаком смеялся беспощадно,
       Но в обществе не славился умом
       И не был «замечательным лицом».                
XXXI
           
       А между тем его любили… Он
       Пленял людей беспечностью свободной
       И был хорош собой — и одарен
       Душой самолюбивой и холодной.
       Он, я сказал, не очень был умен,
       Но всем ему дарованным от бога
       Владел вполне… и презирал людей
       А потому имел довольно много
       «Испытанных и преданных» друзей.
       Он с ними вместе над толпой смеялся
       (И от толпы с презреньем отчуждался).
       И думали все эти господа,
       Что, кроме их, всё вздор и суета.
      
     
     XXXII
           
       Он всё бранил от скуки — так!..
       Не предаваясь злобе слишком детской.
       Скажу вам, в бесы метил мой остряк;
       Но русский бес не то, что чёрт немецкой.
       Немецкой чёрт, задумчивый чудак,
       Смешон и страшен; наш же бес, природный,
       Российский бес — и толст и простоват,
       Наружности отменно благородной
       И уж куда какой аристократ!
       Не удивляйтесь: мой приятель тоже
       Был очень дружен не с одним вельможей
       И падал в прах с смеющимся лицом
       Пред золотым тельцом — или быком.
      
     
     XXXIII
           
       Вам гадко… но, читатель добрый мой,—
       Увы! и я люблю большого света
       Спокойный блеск и с радостью смешной
       Любуюсь гордым холодом привета —
       Всей этой жизнью звонкой и пустой.
       На этот мир гляжу я без желанья,
       Но первый сам я хохотать готов
       Над жаром ложного негодованья
       Непризнанных, бесхвостых «львиц и львов»!
       Да сверх того вся пишущая братья
       На «свет и роскошь» сыпала проклятья…
       А потому см<отри> творенья их;
       А я сегодня — что-то очень тих.
      
     
     XXXIV
           
       Люблю я пышных комнат стройный ряд,
       И блеск и прихоть роскоши старинной…
       А женщины… люблю я этот взгляд
       Рассеянный, насмешливый и длинный;
       Люблю простой, обдуманный наряд…
       Я этих губ люблю надменный очерк,
       Задумчиво приподнятую бровь;
       Душистые записки, быстрый почерк,
       Душистую и быструю любовь.
       Люблю я эту поступь, эти плечи,
       Небрежные, заманчивые речи…
       Узнали ль вы, друзья, скажите мне,
       С кого портрет писал я в тишине?
      
     
     XXXV
           
       «Но, — скажут мне, — вне света никогда
       Вы не встречали женщины прекрасной?»
       Таких особ встречал я иногда —
       И даже в двух влюбился очень страстно;
       Как полевой цветок, они всегда
       Так милы, но, как он, свой легкий запах
       Они теряют вдруг… и, боже мой,
       Как не завянуть им в неловких лапах
       Чиновника, довольного собой?
       Но сознаюсь, и сознаюсь с смущеньем,
       Я заболтался вновь и с наслажденьем
       К моей Параше я спешу — спешу
       И вот ее в гостиной нахожу.
      
     
     XXXVI
           
       Она сидит близ матери… на ней
       Простое платье; но мы замечаем
       За поясом цветок. Она бледней
       Вчерашнего, взволнована. За чаем
       Хлопочет няня; батюшка моей
       Параши новый фрак надел; к окошку
       Подходит часто: нет, не едет гость!
       А обещал… И что же? понемножку
       Ее берет девическая злость…
       Ее прическа так мила, перчатки
       Так свежи — видно, все мои догадки
       Не ложны… «Что, мой друг, ты так грустна?»
       Спросила мать — и вздрогнула она
      
     
     XXXVII
           
       И слабо улыбнулась… и идет
       К окну; садится медленно за пяльцы;
       И, головы не подымая, шьет,
       Но что-то часто колет себе пальцы.
       И думает: «Ну что ж? он не придет…»
       От тонкой шеи, слабо наклоненной,
       Так гордо отделялася коса…
       Ее глаза — читатель мой почтенный,
       Я не могу вам описать глаза
       Моей слегка взволнованной девицы —
       Их закрывали длинные ресницы…
       Я на нее глядел бы целый век;
       А он не едет — глупый человек!
      
     
     XXXVIII
           
       Но вдруг раздался топот у крыльца —
       И всходит «он». «Насилу! как мы ради!»
       Он трижды щеки пухлые отца
       Облобызал… потом приличья ради
       К хозяйке к ручке подошел… с чепца
       До башмаков ее окинул взглядом
       И быстро усмехнулся, а потом
       Параше низко поклонился — рядом
       С ней сел — и начал речь о том о сем…
       Внимательно старинные рассказы
       Хозяев слушал… три, четыре фразы
       С приветливой улыбкой отпустил —
       И стариков «пленил и восхитил».
      
     
     XXXIX
           
       С Парашей он ни слова… на нее
       Не смотрит он, но все его движенья,
       Звук голоса, улыбка — дышит всё
       Сознанием внезапного сближенья…
       Как нежен он! Как он щадит ее!
       Как он томится тайным ожиданьем!..
       Ей стало легче — молча на него
       Она глядит с задумчивым вниманьем,
       Не понимая сердца своего…
       И этот взгляд, и женский и ребячий,
       Почувствовал он на щеке горячей —
       И, предаваясь дивной тишине,
       Он наслаждался страстно и вполне.
      
     
     XL
           
       Не нравится он вам, читатель мой…
       Но в этот миг он был любим недаром;
       Он был проникнут мирной простотой,
       Он весь пылал святым и чистым жаром,
       Он покорялся весь душе другой.
       Он был любим — как скоро! Но, быть может,
       Я на свою Парашу клевещу…
       Скажите — ваша память мне поможет,—
       Как мне назвать ту страстную тоску,