Поздравил я.) — ликуй, душа моя!
       Ликуй — но вдруг… о ужас!! перед нами
       В дверях — с свечой — явилась попадья!!
       Со времени татарского нашествья
       Такого не случалось происшествья!                
XXXVIII
           
       При виде раздраженной Гермионы
       Сестрица с визгом спрятала лицо
       В постель… Я растерялся… Панталоны
       Найти не мог… отчаянно в кольцо
       Свернулся — жду… И крики, вопли, стоны,
       Как град — и град в куриное яйцо, —
       Посыпались… В жару негодованья
       Все женщины — приятные созданья.
      
     
     XXXIX
           
       «Антон Ильич! Сюда!.. Содом-Гоморра!
       Вот до чего дошла ты, наконец,
       Развратница! Наделать мне позора
       Приехала… А вы, сударь, — подлец!
       И что ты за красавица — умора!..
       И тот кому ты нравишься, — глупец,
       Картежник, вор, грабитель и мошенник!»
       Тут в комнату ввалился сам священник.
      
     
     XL
           
       «А! ты! Ну полюбуйся — посмотри-ка,
       Козел ленивый — что? что, старый гусь?
       Не верил мне? Не верил? ась?.. Поди-ка
       Теперь — ее сосватай… Я стыжусь
       Сказать, как я застала их… улика,
       Чай, налицо» (…in naturalibus —
       Подумал я), — «измята вся постелька!»
       Служитель алтарей был пьян как стелька.
      
     
     XLI
           
       Он улыбнулся слабо… взор лукавый
       Провел кругом… слегка махнул рукой
       И пал к ногам супруги величавой,
       Как юный дуб, низринутый грозой…
       Как смелый витязь падает со славой
       За край — хотя подлейший, но родной, —
       Так пал он, поп достойный, но с избытком
       Предавшийся крепительным напиткам.
      
     
     XLII
           
       Смутилась попадья… И в самом деле
       Пренеприятный случай! Я меж тем
       Спокойно восседаю на постеле.
       «Извольте ж убираться вон…» — «Зачем?»
       — «Уйдете вы?»… — «На будущей неделе.
       Мне хорошо; вот видите ль: я ем
       Всегда — пока я сыт; и ем я много»…
       Но Саша мне шепнула: «ради бога!..»
      
     
     XLIII
           
       Я тотчас встал. «А страшно мне с сестрицей
       Оставить вас»… — «Не бойтесь… я сильней»…
       — «Эге! такой решительной девицей
       Я вас не знал… но вы в любви моей
       Не сомневайтесь, ангелочек». Птицей
       Я полетел домой… и у дверей
       Я попадью таким окинул взглядом,
       Что, верно, жизнь ей показалась адом.
      
     
     XLIV
           
       Как человек, который «взнес повинность»,
       Я спал, как спит наевшийся порок
       И как не спит голодная невинность.
       Довольно… может быть, я вас увлек
       На миг — и вам понравилась «картинность»
       Рассказа — но пора… с усталых ног
       Сбиваю пыль: дошел я до развязки
       Моей весьма не многосложной сказки.
      
     
     XLV
           
       Что ж сделалось с попом и с попадьею?
       Да ничего. А Саша, господа,
       Вступила в брак с чиновником. Зимою
       Я был у них… обедал — точно, да.
       Она слывет прекраснейшей женою
       И недурна… толстеет — вот беда!
       Живут они на Воскресенской, в пятом
       Эта́же, в нумере пятьсот двадцатом.
      
     
                   Филиппо Стродзи
     
           
       В отчизне Данта, древней, знаменитой,
       В тот самый век, когда монах немецкий
       Противу папы смело восставал,
       Жил честный гражданин, Филиппо Стродзи.
       Он был богат и знатен; торговал
       Со всей Европой, заседал в судах
       И вел за дело правое войну
       С соседями: не раз ему вверяла
       Свою судьбу тосканская столица.
       И был он справедлив, и прост, и кроток;
       Не соблазнял, но покорял умом
       Противников… и зависти враждебной,
       Тревожной злобы, низкого коварства
       Не ведал прямодушный человек.
       В нем древний римлянин воскрес; во всех
       Его делах, и в поступи, во взорах,
       В обдуманной медлительности речи
       Дышало благородное сознанье —
       Сознанье государственного мужа.
       Не позволял он называть себя
       Почетными названьями; льстецам
       Он говорил: «Меня зовут Филиппом,
       Я сын купца». Любовью беспредельной
       Любил он родину, любил свободу,
       И, верный строгой мудрости Зенона,
       Ни смерти не боялся, ни безумно
       Не радовался жизни, но бесчестно,
       Но в рабстве жить не мог и не хотел.
       И вот, когда семейство Медичисов,
       Людей честолюбивых, пышных, умных,
       Уже давно любимое народом
       (Со времени великого Козьмы),
       Достигло власти наконец; когда
       Сам император — Пятый Карл — родную
       Дочь отдал Александру Медичису,
       И, сильный силой царственного тестя,
       Законы нагло начал попирать
       Безумный Александр — восстал Филипп
       И с жалобой не дерзкой, но достойной
       Свободного народа, к венценосцу
       Прибег. Но Карл остался непреклонным —
       Цари друг другу все сродни. Тогда
       Филиппо Стродзи, видя, что народ
       Молчит и терпит, и страшась привычки
       Разврата рабства — худшего разврата, —
       Рукою Лоренцина погубил
       Надменного владыку. Но минула
       Та славная, великая пора,
       Когда цвели свободные народы
       В Италии, божественной стране,
       И не пугались мысли безначалья,
       Как дети малолетные… Напрасно
       Освободил Филипп родную землю —
       Явился новый, грозный притеснитель,
       Другой Козьма. Филипп собрал дружину,
       Друзей нашел и преданных и смелых,
       Но полководцем не был он искусным…
       Надеялся на правоту, на доблесть
       И верил обещаньям и словам
       Не как ребенок легковерный — нет!
       Как человек, быть может, слишком честный…